Российские выступления Полины Осетинской на государственных и частных филармонических площадках в самых разных городах страны в последние два года отменялись или проходили с незваным участием сил правопорядка. Администрации залов свои решения об отмене концертов недвусмысленно объяснить практически никогда не могут.
В Петербургской филармонии долгожданную для публики встречу с исполнительницей отменили дважды. В середине уходящего марта за день до назначенной даты внезапно был сорван концерт в Суздале. Анонимные сетевые ресурсы ссылались на нигде не заявлявшиеся «требования общественности» и никак не сформулированные властные решения.
Человек, похоже, слишком загордился
– Полина, где ваш личный островок здравого смысла, безопасности и уверенности в будущем?
– Вы знаете, он никак не оформлен. Я не ограничиваю этот островок даже своей квартирой, которую очень люблю. Дом всегда был главным источником сил, но сейчас, наверное, я бы ограничила это пространство только местом за роялем. Оно единственное, где меня не раздирают на части ни люди, ни обстоятельства жизни, ни время или расстояния. Этот отрезок в полтора метра, наверное, и есть мой единственный остров, где я чувствую себя полностью на своем месте.
– Личное и профессиональное здесь сливаются?
– Это не столько о профессии, сколько о способе проживания жизни. Проживая музыку, я проживаю свою жизнь. Музыка, помимо работы, для меня еще и инструмент саморефлексии, инструмент самоорганизации, самоконтроля. Моя ручная психотерапия. Ее мир является для меня демонстрацией моего способа существования. Сейчас по большому счету я нахожу этот способ для себя единственно приемлемым. Если не брать во внимание, что мы можем помогать другим. Оказывается, то, как я проживаю музыку за инструментом, помогает кому-то еще. Эта часть моей работы является своего рода волонтерством. Эта помощь оправдывает и мое существование.
– В кардиограмме этой жизни на сегодня ритм рваный? Я хочу понять эмоцию вашего сегодняшнего состояния.
– Как сказано в фильме «Покровские ворота», «твое состояние от холодного далеко». Его не отделить от того, что происходит вокруг. У меня есть и собственные личные землетрясения. Внутри семьи, внутри взаимоотношений. Возможно, это какая-то такая перестройка собственных базисных настроек. До ковида мы могли планировать свою жизнь, ориентироваться в ней. Мы могли чувствовать себя демиургами, которые сами рисуют свое будущее. А затем нам было показано, что человек, похоже, слишком загордился.
– Из чего на сегодня складывается этот горизонт планирования?
– В классической музыке, особенно в сфере планирования каких-то гастролей, всегда было принято все делать очень задолго. Какие-то мероприятия утверждаются за два-три года до события. В России у меня нет запланированных концертов в связанных с государством залах. В этом смысле теперь я довольно свободный человек. Надо мной больше не довлеет прежний график. Знаете, недавно я готовила одну из своих последних программ и уехала на дачу к друзьям. В лес. В тишину. И я поняла, что в принципе мне для счастья нужно совсем немного. Мне нужно, чтобы был рояль и я имела возможность делать свою работу, не отвлекаясь ни на что другое. Оказывается, это освоенный многими способ внутренней эмиграции, который с удовольствием примеряешь на себя. Если тебе позволяют обстоятельства. Я очень хотела бы жить так, чтобы в моей жизни просто была возможность в тишине и, может быть, в одиночестве делать свою работу. Я вижу образ своего будущего в себе – сидеть за роялем и работать. Жизнь, как оказалось, проходит очень быстро. Очень много еще чего надо сыграть.
– Где заканчивается работа и начинается жизнь?
– Концерт – это финальная точка, общественный результат, который становится очевиден большинству. Но, помимо этого, есть еще и твои личные требования к себе. Твои ожидания от того, как ты исполнишь то или иное произведение. Внутренний критик в этом отношении понукает тебя гораздо сильней, чем критик внешний – публика. Моменты, когда я могу просто работать сама с собой – это моменты абсолютной, драгоценной свободы. Свободы мысли, свободы располагать своим временем, свободы выстраивать рабочий процесс так, как бы тебе хотелось. В этом смысле дела семейные – всегда вторжение в это пространство. Работать так удается мало, учитывая, что дети требуют очень большого внимания и временнóго ресурса.
Тоскуем по прежнему бытию
— Выступления за пределами страны компенсируют их недостаток и отмены внутри России?
– Не компенсируют, конечно. Мы все не становимся моложе. Путешествия сейчас сложны логистически, а потому тяжелы чисто физически. Они забирают гораздо больше ресурса, чем поездки по своей стране.
– В апреле 2022 года вы записали альбом «Музыка барокко в авторском кинематографе». По мнению многих, это оказалось весьма созвучно моменту. Но если исходить из того, о чем вы говорите, программа готовилась очень задолго. Так ли это?
– Так сложились обстоятельства. Было чувство полного непонимания завтрашнего дня. Просто позвонила на студию и сказала: «Пока я могу и, чтобы не сойти с ума, хочу записать». Запись делалась в те дни, которые случайно освободились. И я взяла эти даты. Конечно, это во многом отражало мое состояние.
– В тот период довольно многие уехали из страны. В книге «Прощай, грусть» вы пишете по другому, но схожему поводу – о тех, кто уехал после революции: «Как большинство дворянских семей, они надеялись переждать смутные времена в Европе». И добавляете: «Никуда они, понятно, не вернулись». Вы всякий раз возвращаетесь. Дом – это обязательство вернуться?
– Мне мучительно больно думать о том, что я расстаюсь с домом. Есть люди, для которых это, может быть, не имеет такого большого значения. Но, знаете, Сергей Рахманинов уехал и всю жизнь страдал от невозможности вернуться. Впрочем, страна была другая. Мы страдаем не только по тому, что не можем получить, но и по тому, какой была жизнь в тот момент, который мы потеряли. Мы все тоскуем, может быть, даже не столько по месту, сколько по нам в ранних, в гораздо более ранних предлагаемых обстоятельствах. И по тому, какой жизнь была раньше.
– Согласитесь с тем, что это отличает Рахманинова еще и композиторски? Следует ли разводить внешние обстоятельства жизни и обстоятельства творчества?
– Мы знаем, что он мало писал после того, как уехал из России. Но это в первую очередь обусловлено еще и тем, что он был очень востребован как пианист. Ведь он был пианистом номер один в мире в тот момент. Рахманинов говорил, что, уехав из России, потерял желание писать. Во многом речь идет об атмосфере разрушенного прошлого, разрушенной прошлой жизни, которая сама по себе страшно травматична для человека с тонкой душевной организацией.
Люди железобетонные, пуленепробиваемые редко бывают артистами. Профессия обнажает какие-то участки твоего душевного устройства. Вероятно, это происходит для того, чтобы ты мог транслировать что-то чуть большее, нежели ноты.
Моя родительская ипостась вызывает во мне множество страхов
– Окружающая обстановка сказывается и на тех, кто только входит во взрослый мир. Какую родительскую стратегию вы применяете, чтобы дети остались свободными и были счастливыми?
– Для меня сейчас это очень важно. У меня дети-подростки. И любой родитель скажет, что это самый трудный и самый тяжелый период детско-родительских отношений. Когда родитель почти все время находится в отчаянии. В отчаянии и бессилии. А ребенок находится в гневе и протесте. Наверное, есть счастливые семьи, которые проходят это без турбулентности. У меня пока не получилось.
– Их протест бытовой? Или он как-то социально заряжен?
– Человеческий, личностный. Это отстаивание права на свое. Мы же понимаем, что родитель, который обладает более богатым жизненным опытом, естественно, какие-то вещи видит по-своему. Поэтому, вероятно, сейчас моя родительская ипостась вызывает во мне множество страхов и опасений. Я очень боюсь не справиться с какими-то вещами. Очень. Потому что сегодня у меня нет ответа на вопрос о том, как нужно воспитывать детей, чтобы они были счастливы в своей взрослой жизни. Родителю кажется, что он руководствуется лучшими побуждениями, а ребенок считает это насилием.
– Молчание взрослых – это форма практической целесообразности или мина замедленного действия, оставляемая для детей?
– Скорее это вариант выживания и способ дистанцирования. Как человек, переживший ребенком некую форму абьюза, я испытываю схожие чувства и понимаю, что какие-то вещи следует расценивать как насилие над собой. Я понимаю, что, живя с этим, неизбежно несешь в себе это насилие. Насилие над личностью, над свободой самовыражения этой личности. Я просто хочу внутренне дистанцироваться от этой болезненной рефлексии.
Мы, недобитая интеллигенция, вызываем раздражение
– Современный публичный дискурс выстраивается вокруг риторики о жертвенности и о «новой элите». В чем, на ваш взгляд, проявляет себя элитарность?
– Элитарность всегда связана с «философскими пароходами». И с этой точки зрения мы, недобитая интеллигенция, которая полагает себя пупом земли, очевидно, вызываем некоторое раздражение, негативизм в людях, скажем так, не связанных с творчеством. Да и в творческих профессиях подчас тоже. Сейчас сложно высчитать процент внутренне интеллигентных людей. Сказалась отрицательная селекция на протяжении последних ста лет. Сколько было выслано, сколько уехало, сколько было расстреляно, сколько было уничтожено в лагерях. Еще недавно во многих семьях были либо те, чьих родственников сажали и расстреливали, либо те, кто расстреливал и сажал сам. Потомки и тех, и других живут рядом. Мой дедушка в послевоенные годы семь лет провел в Магадане. Спустя годы те, кто сидел, и те, кто надсматривал, перемешались.
Так сложилось, что жертва и палач у нас идут очень близко. У нас в доме были самиздатовские книги. Помню, как я на какой-то серой бумаге читала отпечатанного дома на машинке и тогда еще не изданного Бродского. Сегодня у меня ощущение, что я вернулась в прошлое, о котором еще недавно думала, что возврата в него нет. Это оказалось не так. Больше всего меня сейчас волнуют исторические параллели. Сегодня я в Петербурге посмотрела прекрасную выставку «Суд Париса. Рождение богини» и посмотрела спектакль Валерия Фокина «Чужой театр» про Мейерхольда. О режиссере, который отчасти был рупором революции. Так же как и Максим Горький, или, например, Зинаида Райх. А в какой-то момент всё закончилось.
Так вот, на упомянутой выставке, которая потрясающе сделана, упомянут бал у американского посла, на который были приглашены и Булгаков с женой, и Мейерхольд с женой, и еще гигантское количество людей. Это 1936 год, и этот прием у посла послужил прообразом бала в романе «Мастер и Маргарита», экранизацию которого еще месяц назад все так активно обсуждали. К концу 30-х годов в живых не осталось практически никого из тех людей, кто на этот бал пришел.
– Сейчас снимается очередной жертвенный слой?
– Не берусь судить. Все мои прежние догадки были беспардонным образом опровергнуты жизнью, и, честно говоря, пространства для оптимизма во мне практически не осталось. Единственная задача, которую я вижу – вырастить своих детей хорошими людьми и сохранить себя.
Надо не бороться с чем-то, а просто жить
– Некоторое время назад было заявлено о «национальном проекте» по воспитанию подрастающего поколения на основе традиционных ценностей. Что вы по этому поводу думаете?
– Я довольно традиционный человек. И как христианка, и просто как человеческая единица. Мы прекрасно знаем, что угроза утраты, которая все время навязывается обществу, – есть то, что существует только в чьих-то головах. Надо не бороться с чем-то, а просто жить и не мешать жить другим. Постоянное желание влезть во всё, всё контролировать, к сожалению, не оставляет людям пространства для саморефлексии, для критического мышления, для собственного выбора.
– Если абстрагироваться от традиции и поставить вопрос о вещах общечеловеческих, чего в сегодняшней России, где о ценностях говорится чрезвычайно много, явно недостает?
– Очень не хватает доброты и милосердия. Абсолютно на всех уровнях нашей, так сказать, параллели. Столько ожесточения и ненависти, столько неоправданной злобы и жестокости, начиная с детского сада и заканчивая смертью в больнице. Искать какую-то поддержку я могу только в том, что совершенно точно никуда не уйдет – искусстве. Нельзя запретить Вермеера и Баха. Это те маячки и якоря, за которые при желании может ухватиться любой человек, который чувствует себя потерянно и одиноко. Которому страшно.
Публичных выступлений ждать не приходится
– В вашем репертуаре всегда есть место современной музыке. Каким окажется звучание нашего времени из дня завтрашнего?
– Это будут произведения Леонида Десятникова. Позавчера ночью переслушивала его великое сочинение, которое называется «Зима священная 1949 года». Это симфония, которая написана на тексты учебника английского языка Stories for Boys and Girls, изданного в 1949 году. Там прекрасные тексты. «Москва – сердце нашей Родины», «Мы очень радостные и все очень любим свою страну». Я вдруг поняла, что «Зима священная» сейчас отзывается во мне как нельзя более точно.
– Должен ли исполнитель или автор артикулировать свою позицию сверх того, что он делает в музыке?
– Сегодня в стране никаких публичных выступлений ждать не приходится. Требовать чего-то подобного от людей просто нельзя. Многие без всяких высказываний своей жизнью доказывают, что остаются носителями высших образцов человеческого духа. Я уверена, что принуждение к признанию – это нечто очень близкое к большевистской практике: сказать, заклеймить, очернить, поставить к стенке, а потом – расстрелять.
– Вы готовы требовать от себя больше, чем от других?
– От других я ничего не требую и не жду. Вообще не хочу о других в этом ключе думать. Только от себя. Требовать от других – это ад и абсолютный нонсенс. И даже ждать чего-то от других – в принципе тоже порочная практика. А сама пытаюсь вырастить в себе какой-то ресурс, отсутствующий в этот жизненный момент. Я от себя его жду. Не могу сказать, что требую. Потому что требование автоматически означало бы, что при его невыполнении должно последовать опускание рук. Жду и надеюсь, что у меня хватит мудрости и терпения для вещей, на которые и в благополучной-то жизни мало хватало сил. А в той супертревожной и супернестабильной реальности, в которой мы живем сейчас, – подавно.
– Отечественная публика может рассчитывать на встречу с вами?
– В ближайшее время я исполняю русскую музыку в Южной Корее и Сербии, а также два концерта Баха в Германии. Буду представлять русскую и немецкую музыку. На сегодня в России у меня лишь частные выступления, ни одного запланированного концерта на крупных связанных с государством площадках нет.
/Станислав Крючков.
P.S. Неотъемлемое место в жизни артистки занимают ее благотворительные проекты – программа помощи больным муковисцидозом (фонд «Тепло сердец»), ежегодные рождественские выступления в Первом московском хосписе (фонд «Вера») и концерты для детского хосписа «Дом с маяком». Выступления Полины в России сегодня можно услышать только в частных заведениях – в галереях, барах, на квартирниках и в хосписах.
ПОДДЕРЖИВАЙТЕ НАС НА podpiska