К социологии в России все больше внимания. Она объясняет важнейшие процессы, происходящие со страной. К ней наверняка будут обращаться и будущие историки, пытаясь понять наше время. О том, как и чем живет современное российское общество, «Собеседник» поговорил с научным руководителем Левада-Центра*, социологом, доктором философских наук Львом Гудковым.
Тревожно от снижения тревожности
– Руководитель ВЦИОМ Валерий Федоров недавно метафорически сравнил российское общество с глазом бури: вокруг бушует шторм, а у нас светит солнце и полный штиль. Так ли это на самом деле?
– Несколько лет перед началом спецоперации мы наблюдали очень высокий уровень тревожности, связанный с ожиданием большой войны. С началом боевых действий на Украине у нас произошло некоторое успокоение, консолидация вокруг власти и рост одобрения деятельности ведущих институтов государства, в том числе Госдумы, что особенно удивляет – работу парламента большое число респондентов всегда оценивали отрицательно. Важным фактором успокоения, как мне кажется, стало повышение номинальных доходов. По нашим данным, за два года военных действий среднедушевые доходы выросли на 20% – с 22 до 27 тысяч рублей.
Для Москвы 5 тысяч – это смешные деньги, но в провинции они куда значимее. Конечно, инфляция сжирает большую часть прибавки, но люди не осознают этого или сваливают на санкции, хотя рост цен стал самой серьезной жалобой россиян. Так что, с одной стороны, успокоение, а с другой стороны – неопределенность будущего порождает хроническую тревожность и чувство уязвимости. Однако протестные настроения снизились до минимума, и причина заключается не только в репрессиях и ужесточении законодательства. Сформировавшееся понимание безнадежности протестов тоже сыграло свою роль.
– Что еще повлияло на доверие к власти?
– Во время всех военных кампаний мы фиксировали подъем одобрения власти. Это вполне закономерная вещь. Владимир Путин стал президентом на фоне начала второй чеченской войны. Вторым пиком доверия к власти оказалась война с Грузией в 2008 году. Далее – присоединение Крыма. Это довольно сложное явление, отчасти связанное с нагнетаемой властью западной угрозой. Убеждение, что Запад нас хочет унизить, ослабить, расчленить, подорвать наши культурные традиции, является преобладающим в обществе. У россиян сохраняется сильный комплекс национальной неполноценности и зависти к богатым, свободным, демократическим, правовым странам.
Что бы сегодня ни говорили о партнерстве с Китаем, культурно мы как страна ориентированы на модернизацию. И единственным ее образцом для нас выступают западноевропейские страны и Соединенные Штаты. Поэтому к ним двойственное отношение. С одной стороны, идеализация, а с другой – ощущение исходящей от них угрозы и необходимости защиты: мы никогда не будем жить так, как на Западе, ну и не надо; мы сами с усами, у нас собственные ценности и особый путь. И война с «коллективным Западом» повышает самоуважение – мы им сопротивляемся и показываем свою мощь.
Агрессивное образование
– Но ведь людей, настроенных миролюбиво, у нас тоже много?
– Исходя из наших опросов, антивоенные настроения есть у 20% жителей. Это очень много. Это двадцать миллионов человек, больше даже. Но это слабо организованный массив. И в таком пассивном, латентном состоянии недовольство не опасно для властей. Причем государство предпринимает всевозможные усилия, чтобы информационно изолировать подобные настроения и наказывать за них. Поэтому, по оценке правозащитников, на сегодняшний день возбуждено около 116 тысяч административных и уголовных дел, связанных с политическими статьями. Идет мощный прессинг на блогеров, журналистов и всех, кто публикует или высказывает открытые возражения. Мнения об отношении к такой политике разделились: около 40% считают, что власть вправе подавлять любые антивоенные выступления; около 30% говорят, что люди должны иметь возможность выражать свое отношение к происходящему. Но в наших условиях общественное мнение не в состоянии влиять на принимаемые руководством страны решения. Этим мы отличаемся от демократических государств, где общественное мнение – важнейший институт наряду со свободной прессой, политическим плюрализмом и так далее.
– Сильно ли поменялись за два года спецоперации социальные группы, которые ее поддерживают и соответственно выступают против?
– Надо учитывать, что эти группы четко зависят от каналов получения информации. У телезрителей, конечно, преобладают поддержка и одобрение власти. Телезрительский состав смещен в сторону пожилых, менее образованных и консервативных групп населения. Антивоенные настроения относительно чаще высказывают молодые жители более крупных городов, получающие информацию из интернета и оппозиционных СМИ. Так было и в самом начале спецоперации. Сегодня больше недовольства стали проявлять люди бедные, не защищенные в социальном плане. Они недовольны тем, что огромные средства идут на военные нужды, в то время как эти деньги могли бы тратиться на решение социальных проблем. И эти мнения усиливаются.
В принципе контуры социальных массивов, выступающих за или против, очень нечеткие, потому что нет организации, которая могла бы их консолидировать, придать им какую-то форму и выразить их настроения в программе действий. Самым странным, пожалуй, стало изменение в составе группы с высшим образованием, особенно в столице. Москва всегда была протестным городом. Наиболее ярко антипутинские настроения проявились в 2011–2012 годах. Но сегодня Москва демонстрирует самые провоенные настроения, а образованные и обеспеченные группы людей проявляют большую агрессивность и лояльность к власти. Это достаточно неожиданно. Раньше мы такого не наблюдали.
– С чем такое изменение может быть связано? Не со страхом ли потерять свой социальный статус в случае радикальных изменений?
– Если честно, у меня нет хорошего объяснения на этот счет. Есть разные предположения. Страх здесь, безусловно, присутствует, но он вряд ли может служить единственным основанием для объяснения. Мне кажется, что это скорее проявление того самого комплекса неполноценности. Неудача реформ и построения правового, демократического государства в России вызвала сильную фрустрацию именно в среде более образованных групп населения. Проигрыш протестного движения в 2011–2012 годах в свою очередь сменился эйфорией по поводу присоединения Крыма, вылившейся в поддержку великодержавной риторики, став своеобразной компенсацией чувства неполноценности и мнимой оскорбленности «коллективным Западом». Это пока только гипотеза, ее еще надо проверять. Но факт есть факт – более образованные люди сейчас настроены очень агрессивно и активно поддерживают нынешний политический курс руководства России.
Ценности традиционные, но непонятные
– А с молодежью как обстоят дела? Ее обычно считают проводником западных и либеральных ценностей.
– У части молодежи наиболее ярко заметны протестные настроения, но таких все-таки сравнительно немного. Изменения есть. В 2011–2012 годах, когда мы проводили исследования в рядах демонстрантов на проспекте Сахарова, на Болотной площади, то там молодежи было совсем немного. В основном в протестах участвовали люди примерно 50-летнего возраста, более образованные, более информированные и так далее. Сегодня молодежь, если говорить о людях от 18 до 25 лет, чувствует себя гораздо оптимистичнее и удовлетвореннее любой другой возрастной категории. Они считают, что будущее у них прекрасно, они видят себя образованными и успешными. Их перспективы на рынке труда действительно вполне позитивные – в силу демографических причин это самая малочисленная возрастная категория в стране. При этом они знают иностранные языки, мобильны, адаптивны и обладают навыками оперирования новыми технологиями, что вызывает высокий спрос на их услуги.
Поэтому зарплаты у молодежи выше, чем у людей старшего возраста. Эта ситуация сильно отличается от западных рынков труда, где максимум размеров зарплат приходится на предпенсионный возраст, когда работники достигают нужной квалификации и высоко продвигаются по службе. У нас пик зарплат приходится в среднем на 30–35 лет. Неудивительно, что россияне в возрасте от 25 до 30 лет – это самая фрустрированная категория населения, с повышенной тревожностью и неуверенностью в своем будущем.
В идеологическом плане молодежь проходит несколько фаз. В самом раннем возрасте молодые люди настроены зачастую прозападно, либерально, менее агрессивны и мечтают о правовом государстве и демократии. В некотором смысле они – идеалисты. Но когда начинают вступать во взрослую жизнь – обзаводятся семьей, устраиваются на работу, – то у их мировоззрения с реальными нормами поведения в обыденной жизни происходит столкновение, или, говоря словами академика Павлова, сшибка. Молодые люди понимают, что им необходимо принять те правила игры, которые навязывает взрослое сообщество. Часто такое принятие у них выражается в циническом отношении, но с течением времени идеологические различия стираются. Если смотреть в динамике на одни и те же категории людей, то мы видим, как в них растет степень конформизма или оппортунизма, приспособления к окружающей реальности, и соответственно нарастают мнения, характеризующие мировоззрение старших групп населения – великодержавные настроения, имперские представления, милитаризм и прочие.
– И традиционные ценности, наверное?
– Мы пробовали выяснить, как люди понимают традиционные ценности. Получилась полная неопределенность. Люди ничего не могли сказать, давали чисто негативные ответы: у нас особый путь, отдельная цивилизация, мы отличаемся от Запада и прочее. Традиционные ценности – это, конечно, идеологический стереотип, причем крайне размытый. Из пропагандистского контекста более или менее понятно, что к ним относятся религия, устойчивый брак, патриархальная семья и нравственность. И в этом смысле все традиционные ценности абсолютно разваливаются применительно к России. Патриархальной семьи давно уже нет, у нас сложилась небольшая нуклеарная семья, где лидером часто выступает женщина – работающая, образованная, чувствующая ответственность за детей. Она является носителем ценностных изменений и требует к себе большего уважения и достоинства.
Никаких жестких традиций, регулирующих раз и навсегда манеру поведения, давно уже не существует. Кроме того, наша семья – это крайне неустойчивое образование. У нас на тысячу браков приходится от 700 до 850 разводов. Как общественный институт семья работает, а вот с конкретными семьями не все так гладко. Что касается религии, то 77% россиян считают себя православными. Но при этом примерно 40% из них не верят в спасение души и Царство Божие. Иными словами, глубокой веры нет. Религиозная идентификация служит для национальной характеристики: я русский – значит, православный. Иначе говоря, мы фиксируем сильнейший разрыв между декларативной идентичностью и реальным поведением. В этом и вся суть традиционных ценностей. Их принятие – это всего лишь возведение защитного барьера по отношению к Западу.
Возвращаться в СССР желающих нет
– Несколько лет назад в обществе была популярна ностальгия по советскому прошлому, по Сталину. Сейчас она есть?
– Да, она достаточно сильна. Сталин у россиян продолжает возглавлять список самых великих людей всех времен и народов. Идет процесс вытеснения травмы от массовых репрессий, их масштаб преуменьшается, о трагедии стараются не говорить. Для власти за этими явлениями стоит очень важная вещь – нейтрализация идеи преступного государства, идеи, что государство может совершать преступление по отношению к населению. Вместе с этим упорно навязывается тезис о том, что власть лучше знает, что нужно для народа, и поэтому она не обязана нести ответственность перед обществом. И Сталин как победитель в войне, как эффективный менеджер персонально обозначает успех этой политики. Это миф, конечно, но это очень важно для власти.
При этом в полной мере сохраняется сознание, что Сталин виновен в гибели миллионов людей. Оно никуда не исчезает. Но назвать его «преступником» люди не могут, так как это означало бы признать преступным все Советское государство, бессмысленной и лживой всю историю СССР со всеми его успехами и победами, доставшимися такой ценой. По сути, это было бы равнозначным краху всей коллективной идентичности, сохраняющейся и сегодня, – концом гордости за «Великую державу» и ее победы. Никто на самом деле не желает жить при таком правителе, как Сталин, но восхваление его как великого человека продолжается.
Тоска по советскому времени? В большей степени она характерна для людей старше 50 лет, помнящих и идеализирующих времена своей молодости, которые для них выступают синонимом благополучия: умеренного достатка, уверенности в будущем, гарантированной работы, высоких расходов государства на медицину. Люди хотят так думать, чтобы выносить оценку настоящему. Настоящее нехорошо: медицина в плохом состоянии, уверенности в будущем нет, цены растут, а раньше они были стабильными и пенсии якобы хватало на жизнь. То есть идеализация советского прошлого – это условие для негативной оценки настоящего. В этом и заключается смысл ностальгии. Никто по-настоящему возвращаться в советское время не хотел бы.
– Я понимаю, что предсказывать сейчас сложно, но все же не могли бы вы поделиться прогнозом на ближайшее время в отношении общественных настроений?
– Действительно, очень трудно что-то сказать. Многое зависит от ситуации в зоне боевых действий. Вероятно, после президентских выборов усилятся репрессии, давление власти на гражданское общество, на самоорганизацию людей. И это будет вызывать страх.
– Как реагируют люди во время опросов на то, что Левада-Центр* – иноагент?
– В 2016 году, когда нас внесли в список иноагентов, я был директором Левада-Центра* и думал, что наша работа станет невозможной. Я представлял себе картину, что приходит интервьюер и говорит: «Здравствуйте, я – иностранный агент, ответьте на несколько вопросов». Я думал, что никто после такого никому не будет открывать дверь. Но оказалось, что негативно реагируют примерно полтора-два процента. Это ерунда. Все разговоры про то, что люди боятся отвечать – это вздор чистый.
/Никита Ларин.
*Власти РФ считают иноагентом.
**Власти РФ считают иноагентом и нежелательной организацией.
ЧИТАЙТЕ НАС НА sobes.press, ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ В дзен, ПОДДЕРЖИВАЙТЕ НА podpiska