Он написал самое страшное произведение русской литературы, по мнению ведущих литературоведов. И это не «Портрет» Гоголя, не «Бесы» Достоевского, не «Смерть Ивана Ильича» Толстого. Это – хроника разложения семьи под названием «Господа Головлевы». Иудушка Головлев, имя которого стало нарицательным как символ лицемерия, предательства и ханжества под личиной добропорядочности, по праву считается самым мерзким персонажем отечественной классики. Добровольно замерзая на могиле матери, он завершает головлевскую историю вырождения и, подобно Иуде, совершает самоубийство.
В 70-е годы XIX века «прокурор русской общественной жизни», по меткому выражению Льва Толстого, Михаил Салтыков-Щедрин в одной небольшой книге описал все прошлое, настоящее и будущее России. Головотяпы-критики сочли «Историю одного города» за дешевенький «пасквиль на русский народ», в котором писатель «отучает видеть в человеке человека» и «рисует одну повальную глупость». «Подобно свинье баснописца, изрывай задний двор и отыскивай всякий сор… Воспитав мозг свой во всеотрицании, легко будешь всюду одну только пакость, гниль и отсталость усматривать» – именно такой свиньей казался критикам Салтыков-Щедрин.
А между тем сатирик всего лишь хотел научить Россию азбучным истинам. «Были, знаете, слова, – сказал Щедрин критику Н. К. Михайловскому незадолго до смерти, – ну, совесть, отечество, человечество, други там еще… А теперь потрудитесь-ка их поискать!.. Надо же напомнить!» Щедрин хотел напомнить России об этих «забытых словах». Написать свой словарь, свою Азбуку. Вооружиться при этом он намеревался не «карательной лирой», а как раз словами вроде «совесть», «человечество». И не случайно Салтыков-Щедрин стал автором более 600 новых слов русского языка («мягкотелый», «злопыхательство», «халатный»). Хочется верить, что Россия вняла этим азбучным истинам.
С – «семья»
«Николай Евграфович, ты взял у меня английский перевод и до сих пор не можешь исправить, ну не говно ли ты человек… А о «Живописном обозрении» не хлопочи, уж я другим доверил его получить, а ты такая дрянь, с коею и дело иметь никому нельзя. Прощай, сын, недостойный нашего благословения и сожаления. Остаюсь огорченный отец твой Евграф Салтыков». И такое мог написать старшему сыну член ордена мальтийских рыцарей, который читал мистиков на нескольких европейских языках!
Мать Салтыкова-Щедрина тоже была, мягко говоря, своеобразная. «Учитель глуп и от глупости не умеет ими управлять… Я его просто сгоню, скотину… А ты не философствуй!» – отдавала она приказания «учителю»-мужу, за которого вышла в пятнадцать лет. К «милому Мишухе» мать относилась нежнее, чем к отцу семейства. Когда получила портрет 18-летнего сына, то «не расставалась с оным весь день и даже, вкушая пищу, клала его перед собой». Сам же Мишуха не вкушал пищу, а кормился впроголодь. Своих детей потомственный дворянин Евграф Салтыков и дочь богатого московского купца Ольга Забелина держали в темных и тесных комнатах. Впрочем, даже комнатами это назвать трудно. Скорее в гробах.
А окружали родовую усадьбу Салтыковых не менее поэтичные болотины и гнилые леса. Не сказка ли? Вот и вырастет на радость родителям главный сказочник русской литературы. «А знаете, с какого момента началась моя память? Помню, меня секут, кто именно – не помню, но секут как следует, розгою, а немка – гувернантка старших моих братьев и сестер – заступается, закрывает ладонью от ударов и говорит, что я еще слишком мал для этого!» – вот и первое воспоминание Мишухи. И если остроумный слог ему достался от отца, то сила, с которой он будет бичевать градоначальников, по-видимому, от матери. «В моих «Богомольцах» есть тип губернатора, похожего на орловского, – писал он приятелю И. В. Павлову. – Ты представь себе эту поганую морду, которая лаконически произносит: «Постараемся развить», и напиши мне, не чесались ли у тебя руки искровянить это гнусное отребье, результат содомской связи холуя с семинаристом?» Прошло почти сто семьдесят лет, а фраза «постараемся развить» до сих пор себя не изжила, а только закрепилась в русском языке. Не благодаря ли Мишухе и его азбучным истинам?
Когда же они собирались большой семьей за вечерним чаем, это походило на «чистый погром». В такой обстановке Мишуха не мог не стать угрюмым и раздражительным ипохондриком, о котором Чехов напишет: «Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его, но верили ему все». А презирал Салтыков весь свет. Три главных нелюбимых его слова были: «семейство», «собственность» и «государство». Если с первым всё очевидно, то чем же его так разозлило государство?
У – «ученость»
Образование будущий писатель получил вполне приличное: сначала занимался с гувернантками старших братьев и сестер, по тетрадкам которых готовился к поступлению в третий класс Московского дворянского института. А в 1838 году был направлен в Царскосельский лицей (как лучший ученик института), где и проучился до 1844 года. Занимался Мишуха неохотно, а вот стихи писал с удовольствием. Причем сочинял он их на уроках. За это его частенько наказывали: лишали еды, сажали в карцер, секли розгами. «Сижу, бывало, в классе и ничего не вижу и не слышу, все стихи сочиняю. Отвечаю невпопад, а когда, бывало, мне скажут: станьте в угол носом! – я, словно сонный, спрашиваю: а? что?» – вспоминал Салтыков-Щедрин.
Чем же был так важен лицей для будущего блистательного сатирика? Разумеется, знакомством с Михаилом Петрашевским – русским революционером-утопистом, мыслителем, которого писатель ласково называл «незабвенным другом и учителем». С 1845 года Петрашевский правил «бал Сатаны». Он организовывал вольнодумные «пятницы», на которые позвал и лицейского приятеля Салтыкова. Писателя всегда тянуло к «чудакам», к «безумцам» . Одним из таких и был Петрашевский, который чудил как мог: крахмалился, наряжался в женское платье и шел хамить охраннику-жандарму в Казанском соборе. Или вот еще анекдот: домашний халат знаменитого революционера и потрясателя общественных основ был настолько рваным, что он сперва надевал его и только потом – отдельно оторванный рукав. Хоть портрет пиши!
Когда Салтыков рассказывал, что «посещал какой-то кружок из 5–6 человек, на котором читались разные сочинения Фурье и школы сен-симонистов», все понимали, что речь идет о собраниях Петрашевского. Членам этого кружка суждены два пути: «Они кончают или самоубийством, или…» Или – революцией: этого Салтыков не мог досказать по цензурным соображениям.
С – «свобода»
В 1848 году Европа горела кострами революций. Италия, Франция, германские государства, Дания, Швеция, Швейцария, румынские княжества – всё пылало! «В два-три дня пало регентство, пало министерство Одилона Барро, Луи-Филипп бежал. Франция казалась страною чудес! Мы не только пленялись, но даже не особенно искусно скрывали свои восторги от глаз бодрствующего начальства», – смаковал Салтыков-Щедрин революционные события во Франции и, облизываясь, потирал руки. А как Щедрин горячо дискутировал на эту тему! Сидя с ним за одним столом, нужно было иметь бесконечное терпение. Он то и дело ссорился на этой почве, а потом мирился.
Остроумный писатель не мог выносить чужого слова и в споре терял всякое самообладание, выходил из себя. Литератор и общественный деятель Л. Н. Спасская вспоминала: «Он сейчас же хватался за шапку и убегал, бормоча про себя: «Ну и черт с вами! Ноги моей больше не будет в этом проклятом доме!!» и тому подобное… Но не проходит и полчаса, как смущенная физиономия М. Е. показывается из-за двери, и он спрашивает с виноватой улыбкой: «Ну что, вы очень на меня сердитесь? Простите же меня! Чем я виноват, что у меня такой проклятый характер?» Конечно, на него не сердились. Но такие выходки, беспрестанно повторяясь, всем страшно надоедали.
Российское «начальство» ужасно злило Салтыкова-Щедрина. Это было для него самое мерзенькое и тошнотворное слово. «Время было глухое и темное. Правительство называли «начальством»…» Недаром в «Истории одного города» речь идет о «вышнем», а не «высшем» начальстве. Едва ли это можно принять за оговорку: здесь то ли правительство приравнивается к всевидящему Господу Богу, то ли Господь Бог снисходит до всемогущего Чиновника. Абсурд? Богохульство? Это-то и нужно остроумному сатирику. Следили тогда за всеми, кого можно было заподозрить в неблагонадежности. Ничего не напоминает?.. Салтыков это все видел и злился. Злился на «начальство», которое норовило показать всем, кто в доме хозяин.
К счастью, злость свою он изливал на бумагу. В повести «Запутанное дело» есть два любопытных персонажа – Беобахтер и Звонский. Это были ходячие карикатуры на петрашевцев Н. А. Спешнева и А. Н. Плещеева. Первый был одним из самых радикальных участников кружка, который считал крестьянский бунт верным способом уничтожения самодержавия. Беобахтер недвусмысленно на это намекал, делая отрывистые жесты ладонью сверху вниз, точно отрубал головы на гильотине. В роковом 1848 году Салтыкова арестуют именно за образ Беобахтера в «Запутанном деле» и сошлют в Вятку (ныне – Киров). «По моему мнению, общий смысл произведения следующий: богатство и почести – в руках людей недостойных, которых следует убить всех до одного» – так охарактеризовал повесть Салтыкова агент III Отделения М. Гедеонов. Людям, подобным Гедеонову, казалось, что сатирик вот-вот вооружится своей «карательной лирой» и провозгласит якобинский террор, как герой его Беобахтер требовал полного «ррразрррушения» («Р» была его любимая буква).
О – «отечество»
В Вятке Салтыков времени даром не терял. Там он «укусил сырой земли», как писала о Мишухе его мать. То есть вполне ощутил, как по его шкуре лихо проезжается государственная машина. С другой стороны, с земли лучше всего видно, как машина устроена и где у нее слабые места, где висят давно сгнившие трубы, которые надобно срочно менять. Тем более что сам Салтыков был частью государственной машины. 3 июля 1848 года он был определен канцелярским чиновником при Вятском губернском правлении и дальше стремительно поднимался по этой лестнице. В ноябре того же года занял должность старшего чиновника по особым поручениям, а в августе 1850 года – должность советника Вятского губернского правления. И чем выше он взбирался по лесенке, тем абсурдней ему казалось то, чем он занимается. Только подумайте: в его обязанности входил присмотр за всеми сосланными в Вятскую губернию, в том числе и за… самим собой.
Салтыков-Щедрин свидетельствовал императору о «благонадежности самого себя» два раза в год! Не о том же сейчас докладываются иноагенты?.. «Провинция была в его глазах царством тьмы, в которое он надеялся заронить лучи света», – вспоминала о Салтыкове Л. Н. Спасская. За быстрое приведение в порядок делопроизводства в губернском правлении писателя прозвали «нашим Мирабо». В течение года к Салтыкову поступало более 12 тысяч служебных бумаг и ежедневно отправлялось по 40–50 ответов и распоряжений. Салтыков много ездил по Вятской губернии. Однажды в ходе расследования о раскольниках-старообрядцах он познакомился с 74-летним купцом Т. И. Щедриным, у которого, по одной из версий, и позаимствовал литературный псевдоним. Был Салтыков, а стал Щедрин. Вернее, Салтыков-Щедрин. И такая двоякость сопутствовала писателю всю жизнь. Его считали скользким и двуликим. Как можно одновременно быть и злейшим критиком власти, и прямо-таки образцовым чиновником? Это не укладывалось в головах современников.
С – «совесть»
«По губерниям только поеживались и пошевеливались, и почти со слезами на глазах говорили: «Ей-богу, это ведь он нас учит, а мы и не умели никогда так плутовать!» – рассказывал писатель и драматург Алексей Писемский о публикации «Губернских очерков» Салтыкова-Щедрина. Вот уж действительно образовал на свою голову: по этим очеркам люди учились «плутовать» и давать взятки, ябедничать друг на друга. Это какое же надо иметь воображение, чтобы так писать? Щедрин обладал риторическим даром убеждения, его слушали и слушались. Ему верили. Верили в пришествие антихриста на Русь. И этим антихристом для многих был именно Салтыков-Щедрин, о котором родоначальник русского сказа, автор знаменитого «Левши» Николай Лесков напишет: «Надворный советник Щедрин начал рассказывать такие вещи, чт снова прошел слух, будто б народился антихрист и «действует в советницком чине».
В 1855 году Щедрин получил помилование от нового императора Александра II, вернулся в Петербург и поступил на службу в Министерство внутренних дел. Начинается эпоха не Великих реформ, а эпоха «всеобщего конфуза», как прозвал ее ехидный Салтыков. Под псевдонимом «Надворный советник Н. Щедрин» он стал публиковать в тогда еще либеральном журнале «Русский вестник» те самые «Губернские очерки», которые сделали ему литературное имя и стали невероятно популярными. К Салтыкову-Щедрину пристает небывалая слава: его ставят выше Гоголя! Его портрет печатают в авторитетнейшем журнале «Сын Отечества». Тургенев писал о нем: «…как писателя с тенденциями заменит меня г. Щедрин – а поэтические и полные натуры вроде Толстого докончат и представят ясно и полно то, на что я только намекал». Да какой там Тургенев! Поговаривают, сам Александр II, прочитав «Губернские очерки», сказал: «Пусть едет служить, да делает сам так, как пишет!»
Сквозь жесточайшую николаевскую цензуру наконец-то прорезалась свобода слова при Александре. «Губернские очерки» воспринимались в буквальном смысле как глоток свежего воздуха. Салтыков-Щедрин становится вице-губернатором (!) Рязанской губернии, где за реформаторский пыл его прозвали «вице-Робеспьером» и «домашним Герценом». При первом же приеме служащих губернского правления Щедрин, «нахмурившись и обводя всех глазами, сказал: «Брать взяток, господа, я не позволю, и с более обеспеченных жалованьем буду взыскивать строже!» Разумеется, с такой позицией надолго он в Рязани не задержался. Сослуживцы стали писать на него жалобы (жаловался даже сам губернатор) и доносы. Салтыкова спровадили в Тверь…
Однажды ему пришлось расследовать дело о трех самоубийствах. Их совершили крепостные отставного майора Вельяшева и жены ротмистра Кислинской. Портниху Кислинской секли распаренными розгами, обстригли ей косы и плевали в лицо. Она утопилась. Истязали и родных братьев – Ваню и Гаврилу. Они зарезались столовым ножом в соседнем саду. Узнав об этом, Салтыков немедленно написал губернскому прокурору: «Предписываю Вам о происшествии этом произвести строжайшее формальное следствие, по окончании представив оное ко мне». И Рязанский уездный суд, и Рязанская уголовная палата оправдали «диких помещиков». «Причину же самоубийства мальчиков Гавриила и Ивана Афанасьевых предать воле Божией…» – таково было постановление Государственного совета. Тогда Салтыков-Щедрин публикует рассказ «Миша и Ваня» как раз о самоубийстве двух мальчиков. Знаменитый юрист А. Ф. Кони писал о его «едкой, убийственной сатире»: «Щедрин пишет для страсбургских гусей, которых раздражают, чтобы печень разрослась для паштета».
Л – «любовь»
Весной 1856 года Салтыков женился на дочери бывшего вятского чиновника (а впоследствии владимирского вице-губернатора) Елизавете Болтиной, которая и охладила его пыл. Тогда ей было 16 лет. «Залетела ворона в барские хоромы», – говорила мать Мишухи про нее. Нам известны примеры героических женщин в литературе: С. А. Толстая, несколько раз переписавшая «Войну и мир», А. Г. Достоевская – личная стенографистка мужа. Хотя Елизавета Аполлоновна переписывала некоторые из произведений Щедрина, она их называла «Мишелевыми глупостями» и не признавала за ними ни художественной, ни общественной ценности. Это было сродни ножу в спину. Семейную драму Щедрин прямо именовал «адом», но не мог обойтись без Болтиной и трех дней. Даже несмотря на то, что Лизонька называла его исключительным «мерзавцем» и считала «неудачником, сломавшим ей жизнь».
В комнату к Михаилу Евграфовичу она заходила только затем, чтобы попросить денег. Как Щедрин мог состоять в таких отношениях (к тому же всю жизнь) – большая загадка. Детей у них не было 17 лет. Когда же родились сын Константин и дочь Елизавета, то пошли слухи, что дети не Салтыкова, что Елизавета Аполлоновна неверна мужу. Но писатель не обращал внимания на сплетни. Даже перед смертью он делал все возможное, чтобы после его ухода любимая женушка была под присмотром. Просил сына любить и беречь мать. Друг писателя критик Николай Михайловский вспоминал: «Когда у Салтыкова-Щедрина родился первый ребенок, суровый критик до забвенности сиял радостью и счастьем. Со свойственным ему оригинальным юмором он рассказывал о своем сыне, о том, что он делает теперь (не особенно великие дела) и чем он будет впоследствии (непременно писателем). Это было забавно и вместе с тем трогательно».
П – «писатель»
В 60-е годы Щедрин пишет много. Это было очень горячее время, молящее о том, чтобы его задокументировали. Реформу 1861 года Щедрин так и охарактеризовал: «ошпаривание». Это была именно эпоха «ошпаривания». Россия кипела, как котлы в аду. Щедрин вынашивал план своей главной книги про город Глупов. «Я должен сказать правду: Глупов составляет для меня истинный кошмар. Глупов представляется мне везде: и в хлебе, который я ем, и в вине, которое пью. Войду ли в гостиную – он там, выйду ли в сени – он там, сойду ли в погреб или кухню – он там… В самый мой кабинет, как я ни проветриваю его, настойчиво врываются глуповские запахи».
Злой гений Щедрина набирал обороты. Раньше он выражался в службе: сатирик днем и ночью переделывал все плохо составленные бумаги, внушал трепет и восхищение своим подчиненным, ругался на всех как извозчик, ни перед кем не заискивая и не мямля. Эта раздражительность, свойственная писателю, привела к тому, что Щедрин в 1868 году расплевался с «начальством» и вышел в отставку. «О времени моей службы я стараюсь забыть. И вы ничего о ней не печатайте. Я – писатель, в этом мое призвание», – просил Салтыков-Щедрин. Пришло время ругаться в литературных произведениях, сочинять обличительную литературу, очень популярную в то время.
И – «история»
В конце шестидесятых годов историки активно печатают монографии одну за другой (недавно Россия отмечала свое тысячелетие). Выходит целый ряд исторических романов Толстых: «Князь Серебряный. Повесть времен Ивана Грозного» А. К. Толстого (1862), «Война и мир» Л. Н. Толстого (1865–1869). Салтыков-Щедрин публикует свою историю – «Историю одного города», написанную как антиистория, как эзопова басня. Это и историей назвать сложно, потому что в Глупове нет динамики, свойственной истории, нет цели, к которой бы двигалось общество головотяпов, но есть циклическая, механическая смена одного самодура-градоначальника другим, еще более отвратительным. Страшно признать, но развитие, точнее, затухание России он видел именно таким…
Когда его роман называли «исторической сатирой», как это делал известный критик Алексей Суворин, Щедрин приходил в ярость и с пеной у рта доказывал, что это никакая не история! Суворин видел в «Истории одного города» «глумление над глуповцами», которые смешны и ничтожны уже потому, что пошли искать себе князя (здесь угадывается призвание варягов на Русь). Щедрин же прочитал это как «глумление над народом» и опубликовал свою критику на критику Суворина. «История одного города» написана как летопись, где нет разделения на случайное и значительное. Все действия властей одинаково важны. Все-таки власть Богом дана! «Не «историческую», а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною», – неистовствовал Салтыков-Щедрин. Перечислять эти «характеристические черты» можно до бесконечности. Реакция российских властей на «беспорядки» не изменилась за сто семьдесят лет: градоначальник Бородавкин «не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его.
В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав о «нестеснении градоначальников законами», единственный пункт которого гласит: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя». Опять-таки: ничего не напоминает? А как в Глупове поступали с несогласными? Ведь это страшная картина: «По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича; все это свидетельствовало, что в свое время здесь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев)». Градоначальник этот – потомок татарских ханов. Сам Салтыков-Щедрин был категорически убежден в том, что татаро-монгольское нашествие – это главная причина «нашей дикости».
С – «смерть»
У Щедрина всегда страшное перемешивается со смешным. Когда он смеется, остальные рыдают и стенают. Это не значит, что Салтыков-Щедрин не умеет плакать. Кто не плакал в конце «Господ Головлевых», у того нет сердца. Это самое страшное произведение русской литературы. Вместо привычной сатиры – циничный смех. Вместо животных – серые призраки головлевского рода, которые мерещатся Иудушке. Россия казалась Щедрину «призрачной» действительностью, где каждый день творится абсурд, произвол властей… И с каждым днем все хуже и хуже… Восьмидесятые годы были, по Салтыкову-Щедрину, «эпохой разложения», о которой и написаны «Господа Головлевы». И главной своей задачей сатирик считал именно выявление «призраков»: «Исследуемый мною мир есть воистину мир призраков… Освободиться от призраков нелегко, но напоминать миру, что он находится под владычеством призраков, что он ошибается, думая, что живет действительною, а не кажущеюся жизнью, необходимо». Именно от «призраков» хотел освободить Россию писатель (за это его выдающийся русский физиолог И. М. Сеченов прозвал «уважаемым диагностом наших общественных зол и недугов». – Авт.).
Получилось ли у писателя это сделать? Нет. Государство продолжало разлагаться, и апогеем разложения стало роковое убийство императора Александра II и последовавшая казнь народовольцев. В 1884 году закрыли второй журнал, редактором которого был Салтыков-Щедрин – «Отечественные записки», любимое его детище. Это добило писателя. Здоровье «диагноста» подкосилось. Он чувствовал себя как в сказке. Злой сказке. В «Приключении с Крамольниковым» сам Крамольников «однажды утром, проснувшись, совершенно явственно ощутил, что его нет…» Были и другие строчки, передающие самочувствие Щедрина: «Несколько месяцев тому назад я совершенно неожиданно лишился употребления языка».
Салтыков-Щедрин служил литературе, как служат в театре. «Паче всего люби родную литературу и звание литератора предпочитай всякому другому» – таков неумолимый закон Щедрина. Но литература от него отказалась. Читатель от него отказался. Михаил Салтыков-Щедрин хорошо понимал, что «читатель-друг» все еще жив, но этот читатель «заробел, затерялся в толпе, и дознаться, где именно он находится, довольно трудно». Мысль о «брошенности» мучает его все больше и больше. Физические боли обостряются. «Болен я, – восклицает он в первой главе цикла рассказов «Мелочи жизни». – Недуг впился в меня всеми когтями и не выпускает из них. Изможденное тело ничего не может ему противопоставить». Разлагалась Россия. Разлагалась семья Щедрина. Доктору Сергею Боткину он писал: «Не могу Вам выразить, до какой степени я несчастлив в семье. Жена просто ненавидит меня за мою болезненную старость, скрывает от меня все и делает всевозможные мне досады».
Лизонька и впрямь говорила: «Тебе пора умирать, Мишель…» Боткин это все знал и ужасался: «Бедный, бедный Салтыков, что за ад он себе устроил из своей жизни». В 1885 году Боткин приезжает к Щедрину и чуть ли сам не падает в обморок от того, как Лизонька приглядывала за своим «сухоньким старичком». В доме шумела вечеринка, звучала музыка, гости пили, ели и веселились. Это походило на пляски смерти. В это время Салтыков-Щедрин стонал от боли в своей комнате, словно его хоронили заживо. Когда ошарашенный Боткин спросил у Лизоньки, как же так, она все поняла и учтиво попросила «старика» не шуметь и не пугать своими стонами гостей. А доктору заявила, что муж «отнял у нее лучшие годы жизни». Не верится, что такое мог сказать человек. Быть может, злой дух одного из почивших градоначальников вселился в Лизоньку и мечтал расквитаться с Щедриным за его гневные, обличительные строки.
28 апреля 1889 года Салтыков-Щедрин скончался от закупорки мозговых сосудов. Последним его желанием было «вразумить» Россию. Если он не мог избавиться от змеи в семье, то хотел хотя бы Россию избавить от вселившегося в нее беса. Напомнить ей о том, что можно жить по-другому, по-человечески, не «обирая». Но Россия так и осталась «бессловесной». Бородавкины победили.
/Максим Кармаза.